Предполагалось, что визит президента Качиньского в Россию поможет уменьшить историческую пропасть между двумя странами. Однако, по мнению бывшего шефа варшавского бюро NEWSWEEK сделать это будет нелегко, и особенно – после того, что случилось.
В Соединенных Штатах достаточно сказать «Перл-Харбор», и все поймут, что вы имеете в виду. В Польше— стране, в которую бесчисленное множество раз вторгались с востока русские, а с запада немцы, – намного больше мест, названия которых моментально узнает всякий поляк, благодаря связанному с ними трагическому символизму. Однако одно из них выдается из этого ряда: Катынь. Тот факт, что самолет, на котором летели президент Польши Лех Качиньский и еще 95 человек, в том числе целый ряд представителей польской военной и политической элиты, разбился при попытке приземлиться именно близь Катынского леса, под расположенным на западе России городом Смоленском, делает эмоциональный эффект этой национальной трагедии особенно сокрушительным.
Качиньский вместе с прочими пассажирами этого злосчастного рейса направлялся в Катынский лес на церемонию в память семидесятой годовщины расстрела 21 857 военнопленных и гражданских лиц, осуществленного по прямому приказу Иосифа Сталина и его Политбюро. Я рос в Соединенных Штатах, в новом доме нашей семьи, но мой отец, служивший в 1939 году в польской армии и бежавший на Запад, чтобы присоединиться к полякам, воевавшим под британским командованием, сделал все, чтобы его дети полностью осознавали значение Катыни. В Польшу вторгся не только Гитлер, напоминал нам он – в нее вторглись также армии Сталина, который попытался уничтожить все возможные источники будущего сопротивления, казнив множество высших польских офицеров и видных граждан Польши.
То, что Сталин, а также советский и польский коммунистические режимы после него упорно возлагали вину за это преступление на нацистов, которые вторглись в Россию намного позже, только увеличивало символический потенциал Катыни. Когда я впервые посещал Польшу еще в коммунистические времена – сначала как студент, потом как журналист, - люди произносили слово «Катынь» исключительно шепотом, демонстрируя неприятие правительства с его огульной фальсификацией истории. Открыто правду о Катыни можно было говорить только на Западе, где польские эмигранты, такие как мой отец и мой дед, работавший во время Второй мировой войны в лондонском польском правительстве в изгнании, продолжали считать, что сокрытие преступления столь же ужасно, как и само преступление.
Все начало меняться в 1989 году, после падения коммунизма в Польше, вызванного успешной борьбой «Солидарности» за свободу, в том числе за свободу говорить правду о Катыни. В 1992 году новый президент России Борис Ельцин в качестве жеста доброй воли по отношению к Польше опубликовал указ сталинского Политбюро, подтверждавший ответственность СССР за убийства. Это ненадолго улучшило отношения между Польшей и Россией, однако преемник Ельцина Владимир Путин решил ужесточить подход к истории и начал поощрять сравнительно положительные взгляды на Сталина (которого выпущенная в 2007 году в России книга для учителей называла «наиболее успешным руководителем СССР») и опять ставить под сомнение организацию им массовых убийств. В итоге некоторые из россиян вновь начали отрицать истину о Катыни.
Ирония случившегося состоит в том, что в этом году, на семидесятую годовщину расстрелов, вновь появились надежды, что истина сможет освободить обе страны. За четыре дня до роковой катастрофы, Путин вместе с премьер-министром Польши Дональдом Туском посетил Катынь и признал ответственность Сталина за случившееся—хотя при этом в качестве лицемерного оправдания заявил, что советский лидер мстил таким образом за дурное обращение поляков с русскими военнопленными во время войны между двумя странами в 1920 году.
Заявления как раз такого рода до сих пор приводят поляков в ярость, особенно таких поляков, как 60-летний президент Качиньский, которого приобретенный в 1980-х годах опыт активиста «Солидарности» заставлял инстинктивно не доверять российским лидерам, не желающим полностью говорить правду о своей истории. Когда я интервьюировал Качиньского вскоре после краткой войны между Россией и Грузией в августе 2008 года, он был непримирим. «Это была проба сил, и Россия показала то лицо, которое хотела показать,— имперское лицо», - заявил он мне. Запад он в свою очередь обвинял в пассивности.
Однако даже Качиньский, как бы жестко он не относился к русским, мог представить себе, что наступят лучшие дни, когда, как он говорил, «мир сможет убедить Россию, что эпоха империи закончена». И уже сам факт того, что польские делегации такого уровня, в изрядной мере представляющие всю новейшую историю Польши, зачастили на мероприятия в память катынского расстрела, показывает, насколько времена изменились. Среди тех, кто сегодня погиб, был Рышард Качоровский (Ryszard Kaczorowski), последний президент Польши в изгнании, официально оставивший свой пост, когда президентом вновь освободившейся Польши в 1990 году был избран лидер «Солидарности» Лех Валенса. Правительство Качоровского сохраняло преемственность – в основном символическую – с первым польским правительством в изгнании– тем самым правительством времен Второй мировой, в которое входил мой дед. Поляки подобные связи ощущают как нечто личное.
Кроме того, сегодня практически целиком погибло новое поколение парламентариев и правительственных чиновников. Среди них был заместитель министра обороны Станислав Коморовский (Stanislaw Komorowski), некогда одаренный ученый, сменивший науку на дипломатическую карьеру. В октябре я встречался с ним на небольшом званом обеде в Варшаве. Ему на телефон все время шли срочные звонки, связанные с визитом в Польшу вице-президента Байдена, который собирался обсуждать планы по противоракетной обороне. Он производил впечатление человека остроумного и компетентного, способного хладнокровно обсуждать широкий спектр вопросов в аналитическом ключе, резко отличающемся от более пылкого стиля, характерного для политиков чуть постарше, из числа бывших активистов оппозиции – таких, например, как президент Качиньский.
Однако в том, как сейчас поляки думают о Катыни, больше не может быть ни хладнокровия, ни аналитического подхода. Теперь это уже не просто слово, связанное с былой трагедией, которая сохраняет некоторые актуальные политические обертоны. Оно будет жить в памяти нынешних поляков как символ потери множества соотечественников, воплощавших собой всю новейшую историю Польши, включая разногласия по поводу значения того самого места, в котором им тоже предстояло погибнуть.
