Слово «стабильность» стараниями правительственного агитпропа получило у нас уже едва ли не ругательный оттенок. Между тем мы хорошо помним, что такое нестабильность, вызванная крушением государственных институтов. Возможно ли повторение подобного сценария в нашей, ставшей чересчур стабильной стране?
Об этом мы побеседовали с Егором Гайдаром, директором Института экономики переходного периода, автором книги «Смуты и институты», посвященной как раз истории русских — и не только — революций.
Егор Тимурович, что было исходной мотивацией для подготовки работы «Смуты и институты»: чисто академический интерес или современные политические и экономические процессы?
Сочетание того и другого. Мы переживаем тяжелый глобальный кризис, который создает риски, в том числе риски стабильности политических институтов. Когда общество переходит из режима, при котором реальная зарплата на протяжении десяти лет растет по 10% в год, к режиму, когда она начинает сокращаться, ВВП после длительного периода стабильного роста снижается, профицитный бюджет сменяется дефицитным, это имеет политические последствия.
В такой ситуации возникает развилка. Власть, которой раньше даже не требовалось масштабных манипуляций, чтобы регулярно побеждать на выборах, может пойти двумя путями. Первый — ужесточение режима, второй — постепенная либерализация. Моя работа с политической точки зрения во многом посвящена тому, какие риски создает выбор первого пути.
Мне пришлось руководить российским правительством в условиях смуты, краха предшествовавшего режима. Хотел на историческом материале, который включает в себя опыт как русских революций, так и других подобных событий, показать, что режим может неожиданно рухнуть в течение двух дней. Например, 26 февраля 1917 года никто не ожидал крушения царского режима. К вечеру 28 февраля оно стало очевидной реальностью. То же произошло в Советском Союзе 21 августа 1991 года. Те, кто не имеет подобного опыта, не представляют, как в такие времена устроена жизнь. Это было хорошо понятно на примере действий американцев в Ираке. Я был там, знаю ситуацию, историю принятия решений. Те, кто принимал решения о начале военных действий, не понимали, что крушение даже отвратительного режима — это и крушение всего установившегося порядка: исчезновение полиции с улицы, несуществующая армия, таможенная служба, отсутствие контроля границ, хаос в экономике, высокая инфляция.
Моя книга в первую очередь — предостережение. России, которая пережила две катастрофы, не нужна третья. Хочу, чтобы это понимала и руководящая страной элита, и те, кто с ней не согласен.
А был ли определенный алгоритм действий, который позволил бы власти избежать катастрофы, если бы она, конечно, предчувствовала ее возможность?
Думаю, нет. Как раз потому, что такого предчувствия, повторюсь, не бывает ни у кого. Депутаты, собравшиеся в Париже в 1789 году, ни в коем случае не хотели краха монархии. Они хотели реформ, ликвидации налоговых привилегий аристократии, но ничего, подобного тому, что произошло во Франции после взятия Бастилии, они себе не могли представить, у них это не укладывалось в головах.
И в итоге остались без голов.
Да. И в России в 1917 году никто не предвидел революции. К примеру, Ленин буквально за три недели до Февральской революции выступал в Швейцарии, сказал буквально: мы, старики, конечно, не доживем до революции, но вы, молодые, обязательно. Можно сделать скидку на то, что Ленин долгое время был в эмиграции, но если проанализировать все, что говорили и писали в Петрограде в начале февраля, станет очевидно: революции никто не ждал и в России.
Так же, кстати, мало кто ждал краха ГКЧП. Это никак не вытекало из логики российской истории. За два года до августовских событий произошли известные события в Китае. Там протестующих подавили танками. И почему в России все должно произойти иначе, лично мне утром 19 августа 1991 года было непонятно.
Можно ли сделать вывод, что любые попытки режима по усилению охранительных структур, как идеологических, так и силовых, бесполезны?
Они могут дать краткосрочные результаты. Но стратегически создают риски для самого правящего режима. Раньше или позже выясняется, что у него нет ни одного надежного полка. В 1917 году, когда развивались ключевые события, связанные сначала с борьбой за власть, а затем с борьбой за власть между большевиками и Временным правительством, ни одна из сторон не могла выставить хотя бы надежную бригаду. Кутепов, преданный царю офицер, безусловно, готовый стрелять по толпе из пулеметов, получил приказ прекратить беспорядки. Он просил бригаду. Бригады не нашлось, дали сводный отряд. Тут же выяснилось, что в сводном отряде пулеметы без глицерина, стрелять из них нельзя. Такие вещи и происходят в условиях краха режима.
Скажите, в чем первопричина таких конфликтов? Они изначально развиваются внутри элит, между группами, обладающими властью и собственностью и стремящимися к их дальнейшему перераспределению?
Это всегда специальный вопрос. Это может быть окончание династического цикла, как в Китае, неурожаи, как в России при Борисе Годунове, трудности снабжения продовольствием столицы и армии, как в предреволюционном Петрограде или в позднем Советском Союзе, где многие города снабжались по нормам блокадного Ленинграда.
Это не значит, конечно, что экономические трудности — непременная предпосылка смуты. Многие режимы при прочих равных их переживали. В первую очередь режимы с развитыми демократическими институтами. Например, в Англии в Первую мировую войну тоже было плохо с продовольствием, но там недовольные люди знали, что у них есть инструмент смены власти — выборы. Ни в России, ни в Германии, ни в Австро-Венгрии подобных инструментов не было. Эти режимы рухнули.
В работе «Государство и эволюция» вы разобрали марксистские догмы в их империалистической сущности. А как бы вы могли определить современный российский капитализм?
Он, к сожалению, не решил одну из важнейших проблем, которая стояла перед страной после краха Советского Союза, — разделение власти и собственности. Именно этот принцип послужил основой беспрецедентного в мировой истории ускорения экономического развития, которое произошло на рубеже XVIII—XIX веков и во многом сформировало современный мир со всеми его основными характеристиками: доля занятых в промышленности, сельском хозяйстве и сфере услуг, уровень урбанизации, показатели образования, детской смертности, продолжительности жизни.
Предприниматели, как им и положено, обеспечивали экономический рост, а власть — правопорядок, обороноспособность страны, социальную поддержку населения.
В России проблему разделения власти и собственности не удалось решить ни в девяностых годах, ни в двухтысячных. Сначала мы имели избыточное влияние крупных собственников, олигархию, затем власть начала избыточно влиять на экономику, причем не с точки зрения ее регулирования, а с точки зрения прямого вмешательства. И та и другая система внутренне неустойчивы и не способствуют долгосрочным позитивным перспективам развития страны. Я пытался объяснить это в книге, написанной в 1994 году.
Нынешний правящий класс, прошедший через процесс бюрократический приватизации, заинтересован в легитимации собственности?
Да, и в этом есть база для оптимизма. Если не заинтересован, то элита думает только о том, как хорошо будет жить на Карибских островах. Но гарантий того, что в случае краха режима тебя не выдадут новой власти с тех же островов, не существует. Отсюда и стремление к легитимации, которая не может быть быстрой, требует серьезных последовательных усилий.
Каковы отношения между теми, кто пережил период равноудаления олигархов, и новыми крупными собственниками? Объединяет ли их цель сохранить завоеванное?
Отношения могут быть разными. В 1991—1993 годах главным достижением было то, что нам удалось избежать гражданской войны. Сегодня мы как общество по-прежнему заинтересованы, чтобы между элитами не было конфликта, чтобы они поняли: постепенное разделение собственности и власти и либерализация режима нужны им самим.
Вопрос времени действительно ключевой. Но осталось ли у нас это время?
У нас был шанс, и он в какой-то степени был реализован. Россия — это не Советский Союз, режим мягче, свобод у граждан больше, и главное, экономика — при всех «но» — все-таки рыночная. Да, важная проблема раздела власти и собственности не решена, но это не повод опускать руки.
А кризис может как-то повлиять на ход этого болезненного процесса?
Конечно. Ведь нынешняя власть пришла, когда начался период долгого устойчивого роста, связанный, кстати, не столько с ценами на нефть, сколько с выходом из постсоциалистической рецессии, созданием новых экономических институтов. В этой ситуации естественным было приписать все достижения себе. Показательно, что в 2002—2004 годах роль нефтяного фактора была минимальна, а с 2005 года она резко пошла вверх, в то время как структурный рост, напротив, замедлился. Это очевидное следствие перелома в отношениях власти и собственности. Теперь нефтяных сверхдоходов стало меньше, и общество и власть будут вынуждены приспосабливаться к изменившейся ситуации. Вопрос в том, как быстро власть это осознает.
